Пустые места группы

115-й выпуск, 15 ноября 2000

НОВОСТИ

* Предполагаемое расписание концертов Аквариума на этот год:
16.11 - Москва. 16 тонн. "Презентация".
17.11 - Н. Новгород
20-е числа ноября - возможно сольное выступление БГ в Дели.
30.11 - Boston
01.12 -Washington
02.12 - New York
03.12 - Chicago
08.12 - Seattle
09.12 - San Francisco
10.12 - L.A.
16-17.12 - Tokyo
21.12 - Москва, клуб "Кино" (это, говорят, закрытый клуб - И.)
23.12 - Москва, Горбушка (+ Маркшейдер, Зерна etc)
28.12 - СПб, "Октябрьский".

* Вышла книжка В. Гаккеля "Аквариум как способ ухода за теннисным кортом". Желающие могут приобрести мемуары бывшего музыканта Аквариума могут попробовать сделать заказ Евгению (Caisy) Булатову - caisy@petroviv.com

ЦИТАТА ПО ПОВОДУ

ПОСЛЕДНИЙ ОПТИМИСТ
Борис ГРЕБЕНЩИКОВ: «Желать славы и известности может только сумасшедший»

«Люди играют музыку, чтобы понравиться девочкам»

     — Там на улице очередь стоит за билетами. В ней в основном молодежь. Как вы думаете, почему им интересно то, что вы делаете?
     — С моей стороны было бы нескромно думать что-нибудь по этому поводу. Мне нравится, что это происходит. И мне кажется, что на самом деле мы играем то, что никто больше не играет. И так, как никто больше не играет. Но не мое дело об этом думать, я играю не для того, чтобы приходили те или иные, я играю потому, что они приходят.
     — Говорили, что на последнем концерте в Москве вам на сцене стало плохо. Сердечный приступ. Как сейчас со здоровьем?
     — Ни фига себе! Это неправда. Я проплясал там час десять. Пусть мне покажут другого человека, который на концерте реально пропляшет, как я. Я весь мокрый был — просто в баню ходить не надо. Очень удобно — хорошо развита система потоотделения.
     БГ затягивается очередной сигаретой.
     — Я за вами тут некоторое время наблюдала. Вы много курите...
     — Ужасно. Вот эта штука меня убивает. Она просто меня убивает физически.
     — А бросить?
     — Нет, я могу. Тут я выяснил, что могу. Этим летом три дня не курил вообще. Впервые за 25 лет. И прекрасно себя чувствовал. Но пока работаешь в студии, это невозможно.
     — Да, я в курсе, вы сейчас закончили работу над новым альбомом. Я его даже успела послушать. Не самые оптимистичные песни.
     — А кто у вас оптимистичный? Давайте посмотрим. Взять Ладу Дэнс. Она более оптимистична? Алену Апину. Кто у нас еще есть? Группа “Тату” или Алсу?
     — Наверное, пессимизм — это такая русская черта хорошей музыки.
     — Мы по сравнению с остальными еще оптимисты, с кем угодно сравните. Что, у “Текилы”, у “Сплина” песни веселее? Получается, что мы и есть оптимисты. Последние.
     — Часто вас называют популяризатором западной музыки...
     — Вот мне всегда хотелось взять человека, который это говорит, за шкирку и спросить у него впрямую, что он имеет в виду. Мне тут передали цитату из Градского о том, что я все, оказывается, пру у “Dire Straits” по тексту и по музыке. Я Сашку очень уважаю, но интересно, что он имел в виду? И знает ли он английский настолько, чтобы понять, о чем поют “Dire Straits”? У меня нет ни одной переведенной строчки. Я могу взять какие-то образы общепринятые и использовать их в русском контексте. В рок-н-ролле нужно брать у всех. Когда у меня что-то берут, я только радуюсь.
     — Происходящее сейчас в рок-движении давно уже считается кризисом жанра. Вас этот кризис как-то коснулся?
     — Рок-движение — это такое движение, как марксистское, подпольное движение или движение ткачей за освобождение фабрики в Иваново. Любое движение в кризисе по определению. Любой человек, который хочет примкнуть к нему, он в кризисе. Он в кризисе головы большом. Потому что нормальный человек никогда не примкнет ни к какому движению. Зачем? Люди просто играют музыку для того, чтобы понравиться девочкам. Это стопроцентный факт.
     — Неужели вы до сих пор играете для того, чтобы понравиться девочкам?
     — Я играю музыку, потому что мне интересно. Но нравиться я хочу. И все, кто на сцене, хотят нравиться. Даже мрачные дядьки, которые говорят про депрессию и все остальное, они тоже хотят нравиться. Так что, какое, простите, движение? Это слово придумали недалекие люди, которые дальше комсомольского языка не ушли.
     — Вы не раз говорили, что могли бы спокойно умереть в 87-м году, потому что вы все уже сделали. Несмотря на это, вы продолжаете выступать.
     — Тогда мы закончили один и очень хороший этап. Вообще, я мог умереть спокойно когда угодно.
     «Если сильно напиться, а потом перейти на сакэ, то через полчаса у тебя чистейшая голова»
     “Ну все, все, ему пора на сцену”, — торопит меня директор “Аквариума”. Гребенщиков переодевается в красную рубаху, попутно быстро диктуя плей-лист.
     Продолжение нашего разговора пришлось уже на японский ресторан, куда после концерта перед отъездом в Питер отправился БГ. И там его опять ждала толпа журналистов. Мне достается еще двадцать минут общения с российским рок-гуру.
     — Вы предпочитаете японскую кухню?
     — А я многие люблю. Но серьезно предпочитаю пельмени и сосиски. А то, что дома жена готовит, — это лучше всего. Она человек святой, поэтому у нее свои методы готовки.
     БГ пьет сакэ. Наш фотограф удивляется: “Что вы находите в этом теплом и достаточно слабом для русского человека напитке?”
     — Поделюсь секретом. Если сильно напиться, а потом перейти на сакэ, то через полчаса у тебя чистейшая голова. Все соображаешь, все делаешь. И не теряешь при этом кайфа. Замечательная вещь.
     — Да вы знаток. Недаром вам приписывают большую любовь к алкоголю.
     — Мне не нужно, чтобы меня подкидывало, а чтобы меня расслабляло. Поэтому предпочитаю алкоголь. Какой — зависит от дня и настроения. Просто я очень разборчивый человек. Сегодня — сакэ, вчера — водку, завтра — виски, послезавтра — коньяк. Просто для разного времени необходимы разные ощущения.
     — Вы как-то сказали, что ваша жена очень творчески борется с вашим пьянством. Интересно, как она это делает?
     — Нет, с моим пьянством никто не борется. Из моих любимых людей со мной никто никогда не боролся. Это мне приписывают.
     — А чем сейчас занимаются ваши дети?
     — Сейчас? (Смотрит на часы) Мужики сидят за компьютером по очереди, дочку не пускают к нему. Думаю, что она уже спит. Они ходят в школу. Старший сын — в университет. А старшая дочь в Москве живет. Она приходила сегодня на саунд-чек перед концертом.
     — Что для вас является главным в жизни?
     — Самое главное — чтобы окружающим меня людям не было от меня плохо, а было от меня хорошо.
     — Всем окружающим, или вы имеете в виду близких людей?
     — Всем. Какой смысл делать кому-то хорошо, а остальным плохо? Нет, всем. А с точки зрения моих пристрастий, наверное, я больше всего люблю музыку и те состояния, которые она во мне вызывает. Природу, небо, красоту я люблю.
     — Вы часто меняете свой имидж. То вы с бородой, то с длинными волосами, то наоборот, лысый. Сейчас у вас какая-то козлиная бородка. От чего зависят эти перемены?
     — Дело в том, что имидж есть у тех людей, которым нужно себя продавать. Мне Господь смиловал, мне себя продавать не нужно. Я просто делаю что хочу. То есть когда мне надоедает, я бреюсь или стригусь. Мне наплевать на свой внешний вид, просто хочется, чтобы мне самому было интересно глядеть в зеркало.
     — Вы много путешествуете, есть ли у вас любимая страна?
     — Россия не попадает в категорию любимых стран, потому что это нечто большее. Я ей дышу, я ее пью, я ее ем. Я ее часть. А так, люблю бывать везде. Я как пчелка. Там накоплю пыльцу, перенесу ее сюда и переработаю в мед. Я вырос в русской культуре. Я не хочу и не смог бы... Мое дело ее продолжать. А из других — Индия, скорее всего, самая любимая.
     — Давно вы там были?
     — Месяцев пять тому назад. Через месяц опять туда поеду.
     — Так часто?
     — Вы понимаете, здесь очень много копоти. Постепенно начинает сбиваться правильное видение. Там страна совсем другая, и поэтому пребывание там мне чуть-чуть ставит голову на место.
     — Что же здесь так влияет на вашу голову?
     — Человек может сойти с ума тысячами, миллионами методов. Здесь все время что-то такое... Можно чем-то увлечься, перестать замечать все остальное. А там, поскольку я не работаю, ничего не делаю, все становится на место.
     — Вы в Индии впервые попали в буддийский монастырь?
     — Нет. В Непале. Было это году в 93-м. Точно. Мне исполнилось 40 лет. Мы прилетели в Катманду. Чувствовал огромное удовольствие от того, что вижу вживую то, о чем так долго писали и говорили.
     — Не хотелось там насовсем остаться?
     — Зачем? Там интересно, но это то же самое, что хотеть остаться жить в метро. Потому что метро быстро ездит и там красивые станции. Любая религия — это, если ты не собираешься переходить на путь аскета, что делать никто не собирается, — просто объяснение того, как лучше жить, как удобнее, как проще всего добиться.
     «Именем Бога
     задницу вытирать не надо»
     — Когда появился у вас интерес к религии? С чего начинался этот путь, в результате которого вы оказались в монастыре в Катманду?
     — Это на самом деле все очень просто. Я всегда смеюсь, когда меня спрашивают по поводу религии. Я имею к ней очень мало отношения. Но очевидна одна вещь. Вот представьте себе двор в новостройках в Петербурге, ну в Ленинграде, в начале 60–х годов. Тихая спокойная жизнь. Хрущев там, туда-сюда. В общем, светлое будущее и счастливое детство. И тут я начинаю слышать, что с музыкой что-то происходит: рок-н-ролл, все эти дела, “Битлз”. Меня пробивает, что это и есть жизнь настоящая. А все остальное, оно не слишком настоящее. И как живут мои родители, я понимаю, что мне не хотелось бы так жить. В жизни есть что-то еще . И начинаешь узнавать, где же еще об этом задумываются. И начинают люди подсказывать — посмотри там китайцев древних, посмотри это или еще что-то. Постепенно я начинаю про все это читать с одной в общем-то простой целью. Вот рок-н-ролл — музыка правильная. Но хочется еще это соотнести с жизнью. Чтобы она была не скучной, как у всех остальных... дерутся, ругаются, работа, забота и все такое. Это неинтересно. Жить хочется полнокровно. И поэтому весь мой интерес к религии происходит только потому, что мне хотелось жить по-человечески.
     — Почему вы не выбрали какую-то одну религию?
     — Так они же все одинаковы. Любая религия — это урок самых простых вещей. Но на языке, понятном этой культуре. Но говорят-то они одно и то же. И я придерживаюсь того, что стоит за всеми религиями.
     — А что стоит?
     — За всем стоит закон сохранения энергии, который мы изучали в школе. Что ничего никуда не девается и ничто никуда не уходит, ничто ни из чего не появляется. Когда нас этому учат в школе, до нас не доходит. До нас не доходит, что если ты сделаешь плохо, то у тебя плохо и будет. Если сделаешь хорошо, то будет хорошо. Если будешь цепляться за материальные вещи, останешься на этом же уровне, а если их отдашь — облегчишь себя, выкинешь весь балласт, все, что привязывает тебя к вещам, вместо вещей ты получишь другое. Отдашь любовь — получишь любовь. Чем больше отдаешь, тем больше получаешь. Вот настоящий закон.
     — Он вам помогает в жизни?
     — Я не понимаю, как можно жить иначе. Не то что помогает... Это не религиозное убеждение. Я говорю самые простые и абсолютно общедоступные вещи, и ни одного слова ни про одну религию. Религия — это формулировка того же самого, просто в красивой упаковке.
     — Когда-то вы сказали: зачем верить в Бога, лучше его знать.
     — Я и продолжаю так считать. Верить хорошо, а знать лучше.
     — Вы с ним знакомы?
     — Мы все знакомы. Но это тема не для газеты. Объясняю — газеты читаются и выкидываются. В газете не пишут про Бога, потому что люди это прочитают, выкинут и будут по этому ходить или вытирать задницу этой газетой. Именем Бога задницу вытирать не надо.
     — Но есть же какие-то православные газеты, где пишут.
     — Пишут — и очень зря. Бог — это не только сиюминутное, это еще и вечное. А газеты — очень сиюминутная вещь. Про музыкантов в них можно писать. Про нас можно.
     — Вашим именем, значит, можно вытирать?
     — Пожалуйста, сколько угодно, я не против.
     — Как-то вы отказались от сборного концерта в пользу храма Христа Спасителя. При всем вашем известном хорошем отношении к православию почему это было сделано?
     — Я стараюсь отказываться вообще от всех сборных концертов. У меня очень простой и практический вопрос: какой сбор от концерта, самого крупного, может пойти в церкви? Ну 5—10 тысяч долларов максимум. Лужков от одного завода может получить 200 тысяч долларов.
     — Я думаю, не в сумме дело, а в самом факте.
     — Если я захочу кому-то помочь, я сделаю это сам, без помпы, без газет. У меня есть свои методы помогать, а те, у кого их нет, принимали участие в этом концерте. Пускай.
     — Свои методы — это, например, дарите Соловецкому монастырю иконы?
     — Дарим. Специально покупали у вас здесь в Москве на ярмарке и в магазинах. Иконам не место в магазине. Икона — это не предмет торговли. Икона должна быть в церкви или дома. Это же очевидно, по-моему.
     — На тех же Соловках вы стали крестным отцом 20 человек...
     — Да, там была большая группа.
     — Зачем вам это было надо? Это такая ответственность.
     — А поставьте себя на мое место. Приходит человек, со слезами тебя просит. У вас хватило бы силы духа сказать: “А ты, дорогой, пошел отсюда вон”?
     — То есть сейчас к вам может любой обратиться с такой просьбой?
     — Нет. Тогда я просто не мог отказать, потому что это были Соловки. Далеко. И такие вещи случаются редко.
     — Вы общаетесь со своими крестниками?
     — Как я могу с ними общаться, если имен даже их не знаю? Я согласился стать крестным отцом двух-трех человек, которых я знал, а набежала компания около сорока. Им же что — просто известный человек.
     « Я достиг свободы, но скован мыслями людей»
     Мое время исчерпано. Известный человек Борис Борисович переходит в руки следующего интервьюера. Остается только сожалеть об оставшихся вопросах. Я пью зеленый чай с жасмином. Московское время — 0.50. Через час Гребенщиков сядет в поезд. Даже в машине до вокзала с ним поедет кто-то из желающих пообщаться журналистов. Метро еще работает. Неужели вот так все бездарно и закончится? Ну нет.
     Подхожу к директору “Аквариума”: “Максим, вы знаете, я бы хотела продолжить беседу с Борисом Борисовичем. Поэтому у меня есть предложение. Мы с фотографом сейчас садимся с вами в поезд и продолжаем разговор по пути в Питер. Или, если Борис Борисович очень устал, мы можем встретиться в Питере уже завтра...”
     “Вы хотите поехать с нами? — не удивляется Максим. — Хорошо, запишите мой мобильный”.
     1.15. Ленинградский вокзал. Билетов нет. Тут же нарисовывается темная личность: “Купе до Питера по тысяче с носа”. М-да. Может проще отправиться домой спать? Подходим к начальнику поезда — 350 плацкарт.
     Все еще немного не верится. Но мы неожиданно едем в Питер. Находим Максима. Он сильно удивлен: “Все-таки поехали? Ну вы даете! Но Борис Борисович сразу лег спать. Так что звоните мне завтра, днем, я думаю, все получится”.
     Ночь на верхней полке в плацкарте около туалета требует отдельного описания. Утро в Питере было солнечным. Для бухгалтерии (как потом оказалось — зря) взяли какие-то билеты у проводника. Они были на имя Гребенщикова Б.Б. и Ландэ М.А. — директора...
     В святая святых — студии “Аквариума” — мы оказались только на следующий день. (Накануне Гребенщиков решил отдохнуть от поездки в Москву и уехал в свою деревню под Питером.) Студия занимает две маленькие комнатки. В одной аппаратура. В другой — столик, кресла и диванчик.
     — Вы извините, — говорит Гребенщиков, — но я иногда буду отлучаться, мы сейчас работаем.
     — Да-да, конечно. Вы работаете в таком, можно сказать, культовом месте Петербурга, на Пушкинской, 10.
     — Когда-то давным-давно встретились с Юрой Шевчуком, и он говорит: “У нас студия на Пушкинской, ты сходи к ним, они и тебе дадут”. Я сходил. Студия маленькая, даже барабаны не расставить толком. Здесь мы стараемся проводить всю предварительную работу, а когда нужно записывать оркестр, нормальный звук, мы просто снимаем студию и записываем там. А здесь у нас как бы компьютерный цех.
     — Интерьер — ваших рук дело? Все эти индийские божки, колокольчики, маски...
     — Я здесь провожу большую часть своего времени, когда бываю в Петербурге. Точно больше, чем дома. Я в одиннадцать утра в студию прихожу и порой в десять вечера ухожу. Поэтому мне хочется иметь рядом с собой то, на что мое тело будет реагировать положительно.
     Звонит мобильный. “Да-да, и котлетки мне тоже оставь, — просит кого-то БГ. — А знаешь, меня вдруг посетила замечательная мысль: давай сегодня вечером в Мариинку сходим. Хотя бы на одно действие? Я постараюсь пораньше закончить. Хотя отвлекают все время. У меня уже второе интервью за день”.
     — Ваш директор, когда мы вчера договаривались об интервью, сказал, что вы уехали к себе в деревню. Интересно, что вы там делали?
     — Вы знаете, к сожалению, у меня очень редко есть время, чтобы туда выбраться. Когда я туда приезжаю, я там ничего не делаю. Я так сижу и смотрю на окружающую природу. Кайфую с безумной силой. Банька есть, баньку топлю. Никаких друзей туда не приглашаю. Бываю только сам со своей семьей.
     — Ваша жена — домохозяйка?
     — Я ничего, ни слова про них не скажу. Мое дело писать песни и петь, а чем занимаются мои любимые и близкие люди — абсолютно их дело. Я не имею никакого права втравливать их в газетную грязь.
     — Но почему вы сразу называете свое интервью газетной грязью?
     — Объясняю. Потому что то внимание, которое люди уделяют газетам, оно по своему определению не является позитивным. Знаете, слава, что бы про нее ни говорили, и известность — это вещи не позитивные, а очень негативные. Ты привлекаешь к себе внимание массы людей, не все из них имеют чистые мысли. А внимание — это вполне реальная вещь. Недавно из Интернета я узнал очень интересную информацию. В Америке полгода назад проводили эксперимент. Когда какие-то больные лежат в госпитале, в назначенный день и час без их ведома о них начинают думать, за них начинают молиться 300—400 человек в разных концах Соединенных Штатов. Людям необъяснимо, с точки зрения медицины, становится лучше. Это 300—400 человек. Какой тираж у журнала?
     — 367 тысяч.
     — Вот. Сколько людей, когда они читают, могут подумать хорошо или плохо? Имею ли я право своих детей подвергать концентрированному воздействию миллионов мыслей?
     — Но читатели не знакомы лично с вашими детьми.
     — Да, но мысль все равно их находит. Я говорю, известность — страшная вещь: когда ты неизвестен, ты свободен, когда известен — скован мыслями других людей.
     — Ну вот, говорили, что достигли свободы, а теперь противоречите себе.
     — Да, я достиг свободы, но скован мыслями людей. За 30 лет я изучил много приемов защиты от этого дела. Я не то что с этим борюсь, я от этого ухожу. И пример тому — что в 80-е годы я действительно не мог пройти по лестнице в квартиру, были серьезные препятствия для жизни.
     — Что, люди прямо стояли на лестнице?
     — Люди там жили. И каждый день и ночь люди стучались, приходили, так что жить было невозможно. А теперь, вы видите, у нас здесь даже практически стена не расписана. Потому что я научился не подставлять себя и близких. Желать славы и известности может только сумасшедший.
     — Но любой творческой личностью, как правило, движут какие-то амбиции.
     — У меня огромные амбиции. Мне хочется успеть как можно больше музыки перевести из неосуществленной в осуществленную. Я понимаю: то, что я делаю, уникально, этого никто не делает. Поэтому мне, естественно, хочется эту уникальность приложить к как можно большему количеству материала.
     И Гребенщиков убегает в соседнюю комнату, где его музыкант наигрывает песню Виктора Цоя “Генерал”. (БГ работает над второй частью «КИНОпроб».) Он раз десять поет одну и ту же строчку: “Где вы теперь и с кем, кто хочет быть судьей...” Потом прослушивает, что получилось в записи, и, довольный, возвращается к нам.
     — Борис Борисович, в конце 80–х вы пытались покорить Запад и выпустили там пластинку на английском языке. Теперь у вас уже нет таких предложений?
     — Вот тоже очень смешное недоразумение. Покорить Запад. Я был в “черных” списках на протяжении десяти лет. Ленинградский рок-клуб — не власти, а сами музыканты — два раза собирался и запрещал играть концерты “Аквариуму” навсегда. И вдруг я получаю предложение поехать в Америку записывать то, что я захочу и с кем я захочу. Это как — стремление покорить Запад или стремление вырваться на свободу?
     — По-моему, это сказка.
     — А я как сказку это и воспринял, и как сказка это и было. Я поехал, сделал то, что хотел, познакомился с массой интереснейших людей, жил в свое удовольствие, заработал столько денег, что еще мог год ничего не делать, жить в Англии и просто писать музыку. Потом вернулся сюда, собирался ехать обратно, но вдруг обнаружил, что мне здесь гораздо интереснее.
     — Деньги закончились?
     — Деньги кончились, но у меня были контракты и дальше. Когда я уезжал из Англии, я оставил все вещи там, а потом в течение пяти лет мучительно выскребал их назад. Просто, когда я попал сюда, мы распустили “Аквариум” и начали ездить играть маленькие концерты втроем-вчетвером. Это началось в марте 91-го года и продолжается до сих пор. Не остановиться.
     — Мне кажется, это шаг назад — из Лондона отправиться в русскую провинцию.
     — Это шаг вперед. Потому что мы обнаружили, что есть огромная страна, которую мы никогда не видели. И напомню еще раз: до 86-го года у нас не было возможности вообще играть концерты, тем более большие. В 86-м году нас выпустили наконец на стадионы, а в 88-м я уехал сначала в Америку, потом в Англию и там два с половиной года тусовался. Поэтому, когда я вернулся сюда, я вдруг понял, что нашей страны никогда не видел. И вот мы до сих пор ездим и до сих пор находим города, где мы никогда не были. Это страшно интересно. Россия — это страна, в которой говорят на том же языке, на котором говорю я, здесь та же культура, в которой я вырос. И хочется ее всю увидеть. А жить мне явно не триста лет. Жизнь моя достаточно ограничена по времени, и мне хочется, пока я еще могу передвигаться, увидеть все и сыграть везде.
     — Но как вы объективно оцениваете свои возможности — могли бы вы стать так же известны на Западе, как у нас?
     — Думаю, что да. Не в той же мере, в которой здесь. Поскольку для меня русский язык — родной, мне гораздо проще с ним работать. Естественнее. Но нужно учитывать также, что пластинка тибетских мантр, которые я пою, в России разошлась тиражом 2—3 тысяч экземпляров, а в Штатах — минимум 40 тысяч. Если Сантана и Стинг о ней высоко отзываются, если она во всех радиочартах до сих пор стоит, спустя три года после выпуска, думаю, у меня были бы какие-то перспективы.
     — А зарубежные друзья помогают вам в записи?
     — А как они могут мне помочь? У меня нет коллег-друзей. У меня есть люди, к которым я просто очень хорошо отношусь. А если вы насчет записи “Пси” — так я просто говорил Дэйву Стюарту, что мы заканчиваем пластинку, он и предложил: “У меня студия свободна, хочешь — приезжай”.
     — Бесплатно?
     — Бесплатно. Мы две недели поработали. Если бы у него были такие же проблемы, я бы сказал то же самое.
     — Немножко неравнозначно.
     — Ну, надо сказать, в чем-то мы укомплектованы лучше. Потому что у него там старый пульт, он скрипит, и на “Пси” это даже слышно.
     За стеной гитарист тихонько проигрывает начало песни. БГ отвлекается от разговора: “Ах, вы только послушайте, какой ход! Это просто прекрасно!”
     «Никакой битвы никогда не было»
     — Борис Борисович, вы довольно часто меняли состав музыкантов в “Аквариуме”. Были периоды, когда вы вообще распускали группу. Насколько я знаю, многие музыканты на вас за это в обиде. Например, виолончелист Всеволод Гаккель в своей книге написал: “Если бы я мог предвидеть такое развитие событий, что “Аквариум” как образ жизни будет заключаться в бесконечной смене декораций в театре одного Артиста, то я предпочел бы в нем не играть”.
     — Ну, это Севкина точка зрения, и я целиком ее уважаю. Он написал свое восприятие того, что было. Если бы это был театр одного актера, думаю, что я бы не общался так много и так плотно с людьми, с которыми играю.
     — Вы не чувствуете себя виноватым перед Севой и перед другими бывшими музыкантами “Аквариума”?
     — Нет, виноватым я себя не чувствую. Я считаю, что мы провели очень много времени вместе, что это было замечательное время. Если он теперь о нем жалеет, то это его право. Я не уверен, что это до конца искренне. Думаю, что это в высшей степени кокетство.
     — В той же книге он пишет, что музыканты вашего поколения проиграли ту самую битву, которую начали в 70-х и продолжили в 80-х, что сейчас вы все стали частью обновленной системы. Вы с этим согласитесь?
     — Очень интересная точка зрения. Какую битву кто начинал, кто ее проиграл? Кто это сказал?
     — Это я все Гаккеля цитирую.
     — Бедный Севонька. Зря я спросил, кто сказал. Теперь это будет восприниматься как полемика. Никакой битвы никогда не было. И Севка это знает гораздо лучше меня. Какая была битва? Вот я приходил к нему с гитарой, мы сидели и репетировали, придумывали песни, потом шли и записывали их. Я не знаю, с кем он бился, но при мне он никогда этого не делал. Ему и мысль такая в голову не приходила. С конца 70-х — начала 80-х я делаю то, что я хочу. И за двадцать лет мы сделали большое количество вещей, которыми я на данный момент горжусь. И, судя по всему, не только я. Думаю, что первое, что мы получили, отдав все это количество времени, энергии и творческих сил, — мы получили свободу. И, по-моему, ему было бы грех жаловаться. В 80-е годы он работал грузчиком на складе фирмы “Мелодия”. А в 90-е благодаря тому, что он делал в 80-е, он начал ездить по всему миру. Если бы он продолжал быть грузчиком в фирме “Мелодия”, я не думаю, что его приглашали бы в Нью-Йорк, Сан-Франциско, Англию жить там подолгу. Не думаю, что он мог бы открыть клуб и вырастить целое поколение музыкантов. “Текиладжаззз”, “Маркшайдер Кунст” — все они считают его своим крестным отцом. Я не думаю, что он смог бы это сделать, будучи простым грузчиком. Возвращаясь к тому отсутствию битвы, мы занимались тем, чем хотели, и в общем особенно не продавались. А раньше нам пришлось бы не играть музыку, а, простите, работать где-нибудь.
     — Для вас свобода — это не работать?
     — Для меня свобода — это все. Это основная цель и основное средство жизни. Но то, что мы можем жить, только играя музыку, по-моему, это очень здорово, раньше этого просто не было.
     — Так вы не чувствуете себя частью общей системы?
     — Частью какой системы, в чем это выражается? В том, что люди, которые раньше не могли играть, теперь играют? Раньше, я напомню, какая была система. Раньше ты шел в Ленконцерт и в унизительных для человека условиях играл унизительный для человека материал. Это вместе с жонглерами, слонами и всем остальным. Ты пахал, получая ставку рубль восемьдесят или три двадцать. То есть хватало только на водку. И все музыканты работали только там. Другой работы не было. Теперь, когда я сажусь в поезд Ленинград—Москва, в одном поезде в Москву едут пять групп. По-моему, это счастье. Раньше не было компактов, не было пластинок, не было кассет. Все это было подпольным, и за это брали милиционеры. Теперь все это есть, кто-то делает на этом очень большие деньги. Но и музыкантам тоже что-то достается. Разве на это стоит жаловаться?
     — Но у вас нет ностальгии по тем временам, когда все еще начинается, вы молоды, и неизвестно, что из всего этого получится?
     — Ностальгия бывает у тех людей, у которых ничего не получилось. И вот с ностальгией вспоминают о тех временах, когда они еще не знали, что у них ничего не получится. У таких людей, конечно, есть ностальгия. А подите у Ростроповича спросите, есть у него ностальгия или нет.
     — И вы про себя можете это сказать?
     — Да, вполне. Быть востребованным — это большое счастье.
     — Романтика квартирников вас уже не привлекает?
     — Романтика квартирников... Как-то нет. А тем, кого привлекает, это можно устроить. Чтобы приходили менты на концерты и били морду. Били ногами аппаратуру, ломали гитары. Все это можно устроить для любителей романтики. Договориться с братками. Можно даже клуб такой в Москве устроить, где будут периодически приходить и проверять документы. Очень выгодное дело.
     — Недавно умер один из старейших участников Аквариума - Андрей Романов, Дюша. И, как рассказывали очевидцы, через неделю после этого на одном из своих концертов вы ни словом не обмолвились об этом печальном событии, не посвятили Дюше ни одной песни.
— До Дюши умер Курехин, умер Куссуль, Сашбаш, Майк, Витька... Умерло очень много моих друзей. Дюша - человек, которого я очень любил, с кем я долго играл. Но мне представляется, что внешняя показуха по поводу смерти человека, свойственна тем, кому очень нужно оправдаться за то, что они в жизни его топили. Когда умер Саша Кайдановский (история, которая очень для меня показательна), его отпевали в маленькой церкви. И церковь была забита народом, забита так, что его брат не смог подойти к гробу. Я немного знаю Мосфильм и знаю, что Сашка говорил про каждого из этих людей. Вокруг гроба стояли люди, которые не давали ему снимать фильмы десять лет. Вот они были на похоронах в первых рядах. После этого я ни на какие похороны ходить не буду.

— Меня посетила не очень корректная мысль, что с вами может произойти то же самое...
— Я вам гарантирую, что это произойдет.

— ...и появятся толпы людей, которые будут называться вашими друзьями.
— Появятся-появятся. Ну и что? Это их проблемы, не мои. Для меня это не будет иметь никакого значения абсолютно. Я весь останусь вот в этих песнях.

— Но уже сейчас пишут, так сказать, научные труды, изучают историю вашей группы и творчество.
— Ну вот, смотрите, пишут они все, что угодно, но это хоть как-то помогает мне сейчас написать правильный ход, поставить ноту правильным образом? Внутреннее ощущение помогает, и только. А все эти тома, сколько бы и ни написали, они только отвлекают, если на них обращать внимание...

Ольга Крылова

Сергей Варюшкин (ведущий рассылки), e-mail: varyushkin@mail.ru, ICQ 7837257
Гостевая книга "Пустых Мест"